Ivan Yakovlevich Yakovlev

Ива́н Я́ковлевич Я́ковлев (чув. Йӑван Яккӑлчӗ Яккӑвлӗв) (18 (30) апреля 1848, Кошки-Новотимбаево, Буинский уезд, Симбирская губерния, Российская империя — 23 октября 1930, Москва, СССР) — чувашский просветитель, православный миссионер, педагог, организатор народных школ, создатель нового чувашского алфавита и учебников чувашского и русского языков для чувашей, писатель, переводчик, фольклорист.

Мать — Анастасия (Настасья) Васильевна Макарова, скончалась спустя 2 или 3 дня после его рождения. Что касается отца, Иван Яковлев считался «незаконнорождённым сыном». Поэтому официальных данных об отце не существует. Но имеются суждения на этот счёт как современников педагога-просветителя, так и последующих исследователей. Рано оставшись без матери, он был усыновлён семьёй чувашского удельного крестьянина Пахома Кириллова, односельчанина. Имя и фамилию получил по имени и фамилии своего крёстного отца — Якова Яковлева.

был отдан на учёбу в удельное училище в село Старые Бурундуки Буинского уезда. В этой деревне мальчик жил в русской крестьянской семье Мушкеевых. По окончании училища в 1860 году как лучший ученик был принят в уездное училище в Симбирске. В конце этого же года с группой учеников 1 класса Иван Яковлев был переведён в только что открывшиеся при Симбирской мужской гимназии землемеро-таксаторские классы, где проучился до 1863 года. По окончании учёбы он был направлен на службу в Симбирскую удельную контору и около 4 лет проработал сельским мерщиком.

С конца апреля 1864 по декабрь 1866 года — служба в удельном ведомстве. В конце 1866 года Яковлев с трудом добился освобождения от службы в удельном ведомстве (по закону, как сирота, обучавшийся за счёт государства, он должен был отработать там не менее 10 лет) и осенью 1867 года поступил в V класс Симбирской мужской гимназии.

В 1870 году Иван Яковлев с золотой медалью окончил гимназию и поступил в Казанский университет. 25 июня (7 июля) 1870 года — получение золотой медали об окончании гимназии. 12 (24) августа 1870 — поступление в Казанский университет. Заботу о чувашской школе в годы его студенчества взял на себя Илья Ульянов, с которым Иван Яковлев активно переписывался, получал от него учебники, литературу, а нередко и — материальную поддержку.

В 1875 году Иван Яковлев успешно окончил историко-филологический факультет Казанского университета и был назначен инспектором чувашских школ Казанского учебного округа, куда входили учебные заведения Казанской, Симбирской, Самарской, Саратовской, Астраханской и Вятской губерний с центром пребывания в Симбирске.

В 1870 году, будучи студентом Казанского университета, Иван Яковлевич познакомился с Николаем Ильминским и его семьёй, в которой воспитывались дети умершего друга и коллеги Н. Ильминского Алексея Бобровникова — Екатерина (1861—1936) и Николай (1854—1921). Через 7 лет состоялась свадьба 16-летней Екатерины, выпускницы казанской женской гимназии, и 29-летнего инспектора чувашских школ Ивана Яковлева. В 1878 году при Симбирской чувашской школе было открыто женское отделение, которое Яковлева позднее возглавила и в котором работала преподавателем и воспитателем со своим мужем.

Предок большинства нынешних Ефремовых

https://ru.wikipedia.org/w/index.php?title=%D0%AF%D0%BA%D0%BE%D0%B2...

В нашей деревне лет более чем за сто до моего рождения все были крещены в православие. Официально у нас язычников не было. Но соседняя деревня Таяба имела население ещё частью языческое. По преданию, предки крестьян деревни Кошки были крещены или согласились на крещение из-за материальных выгод, льгот по воинской повинности и т. п.

Мать мою звали Анастасией; отчества её не помню. Да у чувашей и не употребляется отчество. Она была чувашка. Мать моя умерла на второй или третий день после моего рождения, вероятно, вследствие родов. Мои фамилия и отчество даны были мне при крещении по моему крёстному отцу, крепостному крестьянину Якову Яковлеву, принадлежащему помещику села Жукова Ухову, у которого мой крёстный был музыкантом и регентом. В 1868 году Иван Яковлев писал о своей матери так: «Мать моя скончалась спустя 3 дня после моего рождения, я был виновником её смерти...» О своём родном отце Иван Яковлев не оставил никаких сведений, не обнаружены они и в архивных документах.

У матери моей, кроме меня, были еще дети: старший сын Иван, мой брат, второй сын, имени которого я не помню, дочь Акулина, моя сестра. Четвертым ребенком был я. Сестра была старше меня на 8–10 лет.

У чувашей существует обычай, в силу которого в доме должен быть сын. Если его нет, то за сына берут ребенка по родству или из чужой семьи. В крайности берут мальчиков даже у русских. Меня и взяла к себе после смерти моей матери семья удельных крестьян чувашей Пахомовых, жившая в деревне Кошках, в 60–70 саженях от дома моей матери, что произошло, когда мне было от роду 2–3 дня. Мать (родная) Ивана Яковлева, Анастасия Макарова, была родной сестрой жены Пахома Кириллова, Авдотьи Васильевой.

Приёмную мать мою я не помню: она умерла через 3 года после того, как я был взят в эту семью. Ни имени, ни фамилии ее я не помню — не знал. Знаю, что она была такая же удельная крестьянка, как мой родные — мать, братья и сестра. Приёмный отец Егор (другое его имя было Андрей) после её смерти, когда мне было 5 лет, женился вторично. У чувашей бывает по 2 имени, согласно обычаю. Одно даёт священник при крещении, другое, не всегда христианское, дается уже в семье. У чувашей существовала и существует примета, в силу которой, если человек имеет одно имя, то не живет долго, а с двумя именами долговечен. Относительно имён, даваемых при крещении, в моё время бывали случаи, что священники нарочно, желая сделать неприятность той или иной чувашской семье, давали замысловатые, редко употребительные имена. Я второго имени не имел.

Андрея я всегда звал отцом, а приёмную мать матерью. В семье Пахомовых жили «бабушка» (мать моего приёмного отца Егора-Андрея) Авдотья и «дедушка», отец его (Пахом), слепой старик, который, будучи зрячим, занимал место старшины в волости. Он умер в 75 лет. Я звал их обоих «бабушка» и «дедушка».

Семью Пахомовых я считаю моей родной. К ней до сих пор я храню самые родственные теплые чувства. Меня не обижали, относились как к родному ребенку. Я долго не знал о том, что Пахомовы мне чужие, хотя кое по каким признакам догадывался об этом. Пахомовы мне о моем происхождении не говорили. Только когда мне исполнилось 17 лет, т. е. когда я уже учился в гимназии, увидев свою метрику о рождении и крещении, я узнал, что это не родная моя семья.

Мачеха моя (вторая жена Егора-Андрея Пахомова) была из крестьян деревни Кошки-Новотимбаево. Я её тоже звал матерью. С некоторых пор, помню, пошли неприятности между мачехой, сестрой Анастасией (падчерицей) и бабушкой Авдотьей, меня любившей. Из-за меня главным образом и выходили столкновения. Бабушка и падчерица упрекали мачеху в том, что она, вопреки обязательству держать меня как приёмыша наравне с родными детьми, не одевает или недостаточно, плохо одевает меня и т. д. Конечно, мачеха более любила своих детей, чем чужих. Крупных столкновений однако я не помню. Были ссоры, как и во всякой семье — не стоит об этом рассказывать.

Родная моя сестра Акулина в 1858—1859 году вышла замуж. Живя у Пахомовых, когда мне было лет 7—8, я бывал у нее изредка, па празднике пасхи и других. Она жила в доме моей матери, где я родился. Помню, как она дарила мне орехи.

Жители деревни (позднее села) Кошки-Новотимбаево наружно считались и были православными христианами, а на самом деле оставались грубыми язычниками. Они крестили детей и совершали другие таинства у православного священника лишь по необходимости. Но, например, при бракосочетании, погребении и в других случаях придерживались языческих обычаев. В избах прятались старые идолы. Так, у Пахомовых в холодной постройке находился идол Ириха — род не бога, а злого духа, которому приносились жертвы для того, чтобы он принёс в дом радость и избавил от горя и несчастий. Он помещался в лукошке, был покрыт тряпкой. Я его никогда не видел. Такие же изображения злых духов имелись и в других избах. Этих мне случалось видеть. Они представляли из себя не человеческую фигуру, а просто куски свинца, дерева, которым поклонялись, приносили жертвы.

Я прожил в Кошках до 8 лет, когда меня записали учиться в школу села Большие Бурундуки, находившегося на запад от д. Кошки, верстах в 8 от нее. В те дни грамотность среди удельных крестьян считалась обязательной повинностью. Иван Яковлев указывает, что эта школа постановкой обучения и порядками в нём «имело глубоко развращающее влияние на детей и подростков» и не оставило у него «сколько-нибудь благодарного воспоминания».

По окончании в 1860 году курса училища в Бурундуках, то есть когда мне было 12 лет, я впервые, явившись на родину в Кошки, пахал самостоятельно. А в начале сентября того же года меня отправили в город Симбирск в землемерное училище, которое я избрал сам, руководствуясь ребяческими соображениями, потому что в более раннем возрасте, следя за работами находящегося в Кошках землемера, помогал ему ставить вехи, что мне нравилось.

Из Бурундукского удельного училища я был взят, как первый ученик, в Симбирское удельное же землемерное училище. Поехало пас в Симбирск человек 50. Затем приехали ученики из Казани, Саратова, Самары, Алатыря, Сызрани, так что нас собралось человек около 150 (и прежде набранных, и новых).

В удельном Симбирском округе (конторе) в моё время быт был крепостной. Управляющий удельным Симбирским округом Арсений Фёдорович Белокрысенко и другие начальствующие лица обращались с низшими служащими на «ты», грубо, пренебрежительно.

Но я остаюсь навсегда благодарным землемерному училищу, состоявшему в ведении округа, за то, что оно приучило меня работать.

Зимою мы занимались письменными каллиграфическими работами, черчением, копированием планов. Летом 1861–63 годов до глубокой осени нас рассылали в разные местности по 3 губерниям округа. Многие практически упражнялись в течение зимы в измерениях земли. Кормили нас очень порядочно: давали мясо, баранину, кашу, пироги.

Командировки на землемерные работы в различные местности 3 губерний, населённых разнородным населением (русскими, чувашами, татарами, мордвой), имели в жизни моей огромное воспитательно-образовательное значение, знакомя меня с правами, обычаями, особенностями разных народностей и наводя мысль па параллели между ними по отношению к типам, характерам, обстановке быта и т. д. Все это приводило меня неизменно к родным мне чувашам, которых я сопоставлял с другими народностями.

В то же время обострился во мне, благодаря этим командировкам, процесс религиозных сомнений и исканий. Дело в том, что мне пришлось столкнуться по селам и деревням с раскольниками различных толков, иногда очень умными, бойкими, начитанными. Я заводил нарочно с ними беседы о преимуществах одной веры над другой. Меня смущало то обстоятельство, что раскольники с твердостью, с убеждением, подчас красноречиво, доказательно обосновывали преимущества над православием, утверждая: «В православии нет истины», «вне старообрядчества человека ждет гибель» и т. д. Я был всегда суеверен, вера во время пребывания моего в землемерном училище теплилась, но я блуждал...

Пребывание в землемерном училище и служба мерщиком с разъездами, топографическими работами, съёмками планов и т. п. развили во мне память, которая и ранее была недурна. У меня до сих пор сохранилась привычка запоминать по дороге всякие мелочи, местности, названия, имена, фамилии, цифры и т. п.

Из землемерного училища в конце апреля 1864 года я был произведён в мерщики и назначен в город Сызрань. Когда в том же году страшный пожар уничтожил почти весь город Симбирск, меня там уже не было.

Я в конце 1865 года перешел из Сызрани в Симбирск на ту же службу мерщика, поступив в удельную контору, где я делал планы. По закону я обязан был 8 лет отслужить за содержание меня на общественный (крестьянский) счёт в землемерном училище удельного ведомства, работая по приведению в порядок удельных имений. Оно находилось в Симбирске па том месте, где теперь управление Симбирского удельного округа.

Для характеристики жизни моей в мерщиках приведу следующие факты. Как мерщик я получал ежемесячно 10 рублей жалованья, да в течение летних месяцев, когда приходилось работать в поле, добавлялось к 10 рублям ещё 3 рубля, так что все жалованье состояло в месяц из 13 рублей. На эти деньги надо было жить, одеваться, нанимать квартиру и т. п. Правда, и жизнь в это время, особенно по деревням, стоила удивительно дешево. А крестьяне тех деревень, где летом производился обмер земли, кормили нас, мерщиков, даром, так что в конце концов при бережливости и умении жить оставалась ещё и некоторая экономия. Вот из этой-то экономии я решил сделать себе шубу. Устройство шубы тянулось 2 года.

Для того, чтобы поступить в гимназию, я подал прошение управляющему тогда удельным округом Арсению Белокрысенко об увольнении меня со службы по удельному ведомству. Это совпало со временем, когда мерщики бежали с казённой работы на частную практику по отводу земли помещиками крестьянам, каковая работа оплачивалась лучше. Поэтому Белокрысенко, прочтя моё прошение, заподозрив с моей стороны то же намерение, рассердился на меня и раскричался. В просьбе моей мне было отказано. Будучи по характеру упрям и настойчив, я лично более не являлся к Белокрысенко, а начал с ним неравную борьбу. Первоначально мною было подано прошение в Петербург директору департамента уделов графу Стенбоку. Получаю отказ. Тогда у меня явилась мысль откупиться от службы в уделах, внеся то, во что обошлось моё обучение в землемерном училище, считая по 60 рублей в год. Я подал по начальству прошение такого содержания. Мне слова отказали.

Белокрысенко, желая избавиться от присутствия моего в Симбирске, перевёл (сослал) меня в октябре 1866 года в Алатырь, предполагая, как мне показалось, что таким образом я буду лишен возможности надоедать ему и другим просьбами. Он по-прежнему считал, что я хитрю, его обманываю, желая уйти на более доходную работу. А я уже готовился усердно для поступления в гимназию. Отъезд из Симбирска, конечно, расстраивал мои занятия.

Моё пребывание в Алатыре тянулось до святок 1867 года, когда 4–5 января в Алатырь для ревизии учреждений удельного ведомства приехал Белокрысенко. Вообще он славился как строгий и грубый начальник. На этот раз, вызвав меня к себе, он сказал мне с недоверчивостью после ряда окриков: «Ты никогда не будешь в гимназии!» Я заплакал, поняв, что мне опять отказано, уже из Петербурга, и ушёл. Как вдруг через день мне прислали из Министерства двора бумагу с извещением о том, что я уволен из удельного ведомства даже без всякого выкупа. Надо заметить, что у меня, бедняка, мелкого служащего, никаких ходов в министерстве, конечно, не было. Увольнение моё совершилось помимо Белокрысенко, согласия его не спросили.

Приехав в Симбирск, я стал усердно готовиться в гимназию. С Владимиром Арнольдовым последним я начал заниматься русским языком и русской словесностью. Так как мне было уже 19 лет, то я должен был по годам поступить прямо в V класс. Директор гимназии Вишневский относился очень сочувственно к моему желанию учиться в гимназии.

Тут настала пора великого для меня соблазна. Я незавидно сдал экзамены в V класс в начале августа 1867 года. На экзаменах ко мне отнеслись снисходительно. Особенно я оказался слабым по русскому языку и естественной истории. Приготовлением в гимназию я был более всего обязан Арнольдову, который был редактором «Симбирских губернских ведомостей» и секретарём Симбирского статистического комитета.

Ко времени подготовки в гимназию относятся мои первые попытки сотрудничать в газете. Не помню точно, в каком году (думаю, что весной 1867 г. и в 1868 г.) я поместил при содействии Арнольдова в «Симбирских губернских ведомостях» следующие статьи: 1) «Учук», в которой описывал, как чуваши совершают свои празднества (статья эта была не более как моя ученическая работа. Насколько помню, она появилась в газете под двойной фамилией «Арнольдов–Яковлев»); 2) отзыв на книгу Золотницкого о чувашском календаре.

В гимназии я учился усердно; в конце первого года был в числе средних учеников, по русский язык долго мне не давался. Также я был слаб по немецкому языку и занимался по этому предмету с товарищем Александра Мотовилова Лебедевым.

В 1870 году я, Соколов и Папаев окончили Симбирскую гимназию. Все трое поехали в Казанский университет, где и поступили — я и Соколов на математический, а Панаев — на филологический факультеты. Сам не отдаю себе хорошо отчета, почему я избрал сначала факультет математический. Думаю, что тут сыграл роль случай, тем более что особенным знанием по части математики я в гимназии не отличался. Быть может, на меня имело влияние и то обстоятельство, что читавшие курс математики в гимназии и университете были хорошие. Так, в мое время читали лекции на математическом факультете такие светила, как профессора Имшенецкий, Котельников, Янишевский, которых я слушал.

В 1871 году по моей инициативе было открыто в Кошках-Новотимбаево русское училище при участии министра народного просвещения графа Дмитрия Андреевича Толстого и попечителя Казанского учебного округа П. Д. Шестакова. Благодаря им училище получало время от времени пособия в 100 и менее рублей, в ту пору считавшиеся достаточными для поддержания существования подобного сельского учебного заведения.

Особых событий за время моей университетской жизни в Казани со мной не было. Иногда и в Казани у меня повторялись сильные головные боли, которыми я страдал еще будучи гимназистом после того, как в начале мая 1869 года неосторожно выкупался в реке при холодной погоде. В июне 1875 года, я хорошо окончил университет по историко-филологическому факультету. Но подать сочинение для получения звания кандидата я опоздал, поэтому этого звания не получил.

Могу сказать, что я много, убежденно положил трудов на переводы. Всё это не помешало моим недоброжелателям даже переводы ставить мне чуть не в преступление. Вот что относительно деятельности моей по переводу книг на чувашский язык и издания их я писал (в объяснении моем министру народного просвещения графу Игнатьеву 4 июня 1915 года №1117 на ревизию действительного статского советника Богоявленского): «Никакой комиссии (по переводу книг на чувашский язык и издания их) при школе нет. Но я состою членом Переводческой комиссии православного миссионерского общества с 1878 года. Кроме того, перевод священных, богослужебных н других книг на чувашский язык был вменён мне в обязанность предписанием, данным мне при назначении на должность инспектора чувашских школ Казанского учебного округа 27 августа 1875 года. В какой мере переводы «отвлекают» меня от моих прямых обязанностей — судить об этом д. с. с. Богоявленскому после беглого знакомства со школой едва ли уместно».

Хочу сказать ещё несколько слов о моей жене. Я женился на Екатерине Алексеевне (Бобровниковой) 26 сентября 1877 года, когда до узаконенных 16 лет ей не хватало нескольких дней, поэтому на бракосочетание потребовалось через Николая Ильминского испросить особое разрешение от бывшего тогда казанского архиепископа Антония. В семейной жизни я был счастлив и в жене, и в детях моих.

И. Яковлев. Воспоминания (1983)

https://archive.org/details/Jakovlev_Vospominanija/page/21/mode/2up...